Январь 19-го
1/2 На Шпалерной сегодня белое всё: тротуары, и часть проезжая, машины по бокам, прохожих редкие, сомнамбульные пары и ветер, снег, метущий по углам. В снежинках сферы ламп гранёных серебряных всю ночь парят: на копьях выгнутых, точёных, они уже давно не спят… Здесь время медленно, движенья оттачивая каждый день, нас убивает, отраженья лиц наших превращая в тень... 1/3 В Таврическом саду на горках малышня резвится, крича, катаясь на ватрушках, санках. Снег в лёгком ветерке кружится. По насту лыжники скрипят в ушанках. У лавок кормят толстых голубей 5-6 замёрзших, в возрасте, людей. В колясках медленно родители катают детей, укутанных тепло; не засыпают они, смотря на мелкие снежинки, летящие на фоне неба льдинки, что, тая, колют им и нос, и щёки, и в карих, серых, синеоких глазах загадочно искрятся, танцуя, весело кружатся, пока на тёплых одеяльцах, не чувствуя замёрзших пальцев, зима узоры вышивает из серебристых паутинок, и белым снегом засыпает ряды протоптанных тропинок. 1/4 Сегодня холодно, нет снега. Окна на фасадах черны: немногие из них желтеют янтарём. Аллеи в свете фонарей Таврического сада белеют одиноко… Мы с тобой вдвоём по ним когда-то каждый день гуляли, с собакой нашей старой или просто так. Потом собака умерла, и мы всё реже стали из дома выходить: меня мой рак в неделю раз, быть может, отпускал, не больше, на почту, в магазин ближайший, банкомат, на полчаса, ну, может, час, не дольше… Мы изредка в саду гуляли, на закат смотря кроваво-алый, пепельный устало, на уток, на деревья в плоскости воды… Потом меня в один из майских дней не стало, под вечер, кажется, второй среды... Ты вдруг одна осталась… Навсегда… На кухне теперь сидишь подолгу у окна, горячий чай пьёшь с липой и ромашкой, вкус не ощущая, как и чувства сна. К тебе соседки каждый день приходят поговорить о чём-нибудь, о том, о сём: ты забываешься на миг… Но миг уходит… Ты вспоминаешь снова обо мне, лице моём... Так продолжается уже два года где-то. Всё больше без меня теряешь ты себя... Мне больно видеть каждый день всё это. Забудь, родная!.. Я люблю тебя!.. 1/5 У редких сумрачных прохожих, мне навстречу идущих, куртки белые, пальто, бушлаты. Грязь на земле снег, с неба падающий, лечит быстрее, однозначно, лучше, чем лопаты таджиков – дворников озябших, тёмно-смуглых, с утра скребущих лёд на скользких тротуарах и поворотах улиц грязных, полукруглых, у входов в бары, рестораны на бульварах… Скользят по каше вязкой соляной и бурой туристы: пары, одинокие, с опаской. Из окон на фасадах с Туровской текстурой на них глазеют… Около пяти, как в сказке, темнеет очень быстро, так что плохо видно. Спасают, впрочем, сотни фонарей, рассыпанных почти везде: они бесстыдно из темноты влюблённых пары около цепей мостов выхватывают, словно сетью рыбу в бурлящем чёрном масле моря рыбаки: их души в паутине плещутся, на дыбу Любви летя в конце строки, замёрзшей, льдом покрытой, снегом, торосами, и в свете ярких звёзд ритмично рифмой бьющейся, с разбега сплетённой с чувствами внахлёст! 1/5 (2) Мы здесь давно когда-то жили, ходили в школу, детский сад, на Пряжке карасей ловили, с цветами в мае на парад шли, выпив двести за победу, ловили ночью светлячков, на кладбище ходили к деду, стояли тихо там без слов... Учились в разных институтах, на факультетах ЛГУ, и на экзаменах минуты считали. Словно на войну, на матчи нашего «Зенита» шли в сине-бело-голубом. Кричали "мизер!", "карта бита!" в аудиториях... Потом нас жизнь, как камни, разбросала – кого куда: кого на юг, кого на север (у Ямала), кого-то в Таллин и Устюг... Кого-то нет уже: печально – у каждого своя судьба, везёт кому-то изначально, кому-то нет... Морщины лба всё глубже и грубее руки, суставы ломит каждый день, одно лишь хорошо: есть внуки у тех из нас, кто без детей не мог себя всегда представить, их вырастил всему назло... А кто-то одинок и травит себя тем самым, что нет слов... Но так уж вышло... Неизбежно теченье времени для нас. Нам остаётся жить, как прежде, пока огонь наш не угас. 1/6 На выгнутых скамейках в парке возле Мариинской больницы видел я мужчину каждый день. Периодически он пьян был, под себя мочился, на имя отзывался, когда звали: "Сень!.. Давай, вставай быстрей, не то замёрзнешь!" (когда на улице была зима) "Мож, для сугрева сотку водки дёрнешь?.. Давай, друг ситный, задарма... Сегодня Ксюха угощает, пол-литра белой принесла" До не возможности воняя, он сесть пытается... С угла рта красно-синего свисает кусок чего-то... На углу в киоске с выпечкой вздыхает Оксана толстая, полу- армянка с карими глазами: "Давно уже здесь, года два. Облюбовали с «синяками» скамейки эти, татарва... И как не сдохнет?.. Прямо скверна! Не просыхает каждый день" – "Бездомный что ли?" – "Да, наверно. Всё пропил, а работать лень... А так, конечно... Жалко, может, кому-нибудь таких, как он. Вот только жалость не поможет... Всю волю пропил... обречён..." 1/7 Угрюм и хмур сегодня Петербург: с утра снег с неба белой манной кашей сыпет. На Обводном промозглые гудят ветра, сдувая всех и вся... В их генотипе печаль сырых, холодных сквозняков в колодцах сумрачных дворов и улиц, канальи* вонь и серых облаков разводы в небе и разбитых ступиц стук гулкий, едкий и колёсных шин шум на поверхности мостов, проспектов, мороза льдистый, острый мастихин, фонарных капсул переливы спектра, фасадов, выцветших, охра и беж, белила снега во дворах, на крышах, звон колокольных чаш чугунных... Где ж такое ты ещё сегодня сыщешь? О, Петербург! Мои стихи – тебе! Твоим аллеям, площадям и паркам, каналам выгнутым и набережным, бе- регам Невы широкой, сквознякам и аркам, твоей погоде: сырости, дождям в трёх года временах, метелям зимой холодной и, конечно, вам – всем жителям твоим: мадмуазелям и франтам модным, господам солидным, высохшим старухам, туристам, гидам их и в хлам бомжам убитым... "Эй, Петруха!.." * – канализации 1/8 на тёмно-синем куполе небесном летят из прошлого осколки белых звёзд, соединяя нитью света тех, кто вместе хотел бы быть смотря на ост, иду по льду пустынных белых улиц на чёрный острый край Невы, где фонари к воде согнулись, смотря на жёлто-белый круг луны, дрожащий в ряби ледяной канала, пытающийся утонуть здесь также всё, как раньше стало огней фонарных больше чуть, быть может, стали современней аптеки, язва и бронхит теперь не так опасны, Гейне немногие читают, вид здесь открывается прекрасный с мансард, высоких этажей на Финку, неба свод атласный, на парки в чёрных неглиже здесь также в узких переулках в сугробы наметает снег метель и в лаковых шкатулках хранят браслеты и колье, свидетельства и фотоснимки детей, родителей и за них пьют всё также, по старинке, бокалами звеня, в глаза смотря друг другу, забывая о времени своём, чужом, что незаметно утекает сквозь пальцы их в окна проём 1/9 вокруг меня людей так много, но я им, к несчастью, безразличен плевать им на меня давно: я ноунейм, я обезличен... в толпе один из многих, тысяч, десятков тысяч, без конца идущих мимо... мне бы высечь себе свой памятник с лица, с рельефа скул, горбинки носа, разреза глаз и сжатых губ тогда, быть может, кто-то спросит: "кто это?.." пусть он будет груб, циничен, резок, даже злобен, лишь только б мимо не прошёл тогда б я стал жизнеспособен, надежду, может быть, обрёл я одинок, как ты, читатель, один из многих, на краю Невы стоящий я – мечтатель, как ты, мой друг! тебе пою я Оду северной печали, тоски, навязчивой хандры, друг друга мы с тобой узнали б на улицах, где ты миры свои придумывал, стараясь сложить волшебный лёгкий стих, писал картины и, сгорая от страсти, пел для тех, других, идущих безразлично мимо... я бросил бы тебе монет и встал бы тихо, нелюдимо поодаль... в чём же твой секрет, певец, писатель неизвестный, живущий в четырёх стенах каморки на широком Невском, летающий в своих мечтах? 2019.01